в который были вовлечены партийная организация, кафедры общественных наук и преподаватели вместе со студентами — выпускниками юридического факультета. «Завязался такой узел, — сообщал первому секретарю обкома один из его подчиненных, — разбором которого партийная организация университета занимается в течение всей зимы и который требует своего разрешения»1.
К февралю ситуация сложилась таким образом, что главные оппоненты Ф. С. Горового И. С. Ной и В. В. Пугачев были вынуждены занять оборонительные позиции и не могли противодействовать каким бы то ни было кадровым решениям университетской администрации. 24 февраля 1953 г. газета «Молодая гвардия» опубликовала два материала. Фельетон «Халтурщики» клеймил И. С. Ноя. В обзоре печати «Настойчиво воспитывать политическую бдительность» сообщалось о том, что «в Одесском госуниверситете орудовала подлая группка еврейских буржуазных националистов — сионистов»2. Это упоминание одного из украинских университетов в местной прессе было сигналом. Что Киев, что Одесса. Человека, заподозренного по части космополитизма, пора было увольнять. Инициатива исходила из университета. Горком не вмешался. Из обкома зимой 1953 г. поступали устные указания, как избавляться от нежелательных элементов. Готовить к увольнению — искать замену и после окончания учебного года выставлять за дверь. На дворе уже была весна, но в университете решили воспользоваться старой подсказкой, правда, учли изменившуюся обстановку. Основанием для увольнения сделали сокращение штатов, а не политические ошибки. Ректор подписал приказ об увольнении в апреле — заранее, за пару месяцев до окончания учебного года, с нарушением всех правовых норм. Было не до них.
В октябре 1953 г. Л. Е. Кертман вернулся в университет доцентом на кафедру истории народов СССР. Когда спустя два года была восстановлена кафедра всеобщей истории, заведующим назначили доцента Л. Н. Чирикина, переведенного на эту должность из педагогического института. О нем известно очень немного. Немолодой человек, ветеран гражданской войны, он не забывал напоминать о том, что служил в бригаде Григория Котовского. Злые языки уверяли, что кашеваром. Историк — дилетант Л. Н. Чирикин все свободное время в глубокой тайне сочинял трактат о производительности труда, который собирался переправить прямо в ЦК, минуя проме
211
жуточные инстанции. На лекциях шутил, иногда рискованно (на партийном бюро у него все допытывались: правда ли, что он сказал с иронией «Великая Албания имеет столько-то километров железных дорог»), мог отвлечься от темы и вслух поразмышлять о диалектическом противоречии между мужчиной и женщиной. В конце концов, партийное бюро университета в своем решении от 28 марта 1957 г. рекомендовало «...ректорату объявить конкурс на замещение должности заведующего кафедрой всеобщей истории»1. В мае того же года конкурсная комиссия представила Л. Е. Кертмана к избранию на должность заведующего кафедрой всеобщей истории. Заметим, что в заключении комиссии можно найти отголосок той давней истории. При характеристике преподавательской деятельности указано, что «...тов. Кертман Л. Е. читает лекции на идейно-теоретическом уровне»2. Был опущен один из обязательных эпитетов: «высокий» или «достаточный».
В должности заведующего кафедрой Л. Е. Кертман проработает до конца жизни. По вечерам, выходя на прогулку, он будет раскланиваться с Кузьмой Ивановичем Мочаловым — деканом химического факультета. Тот «гулял всегда один. Шел он всегда бочком, слегка крадучись, в глазах вопросительно-виноватых угадывался порыв «прощупать» собеседника на предмет, не знает ли он о нем чего-нибудь такого-этакого. Для беседы никогда не останавливался, стараясь побыстрее скрыться из виду»3. В коридорах исторического факультета он будет встречаться с доцентом кафедры истории СССР П. И. Хитровым.
Тот остался верен себе, менял свои взгляды в соответствии с политической конъюнктурой, но делал это поспешно и неуклюже, не всегда попадая в такт4. Тогда наступала реакция: Павел Иванович слушал Би-би-си, перечитывал газету «Новая жизнь» за 1917 год и на ответственном партсобрании обвинял Президиум ЦК в разложении. Потом трусил, униженно признавал свои ошибки («я не вилял
212
хвостом»)1, давал обещания, много пил. «Этот человек имел определенную, несколько скандальную известность на факультете. <...> Его не любили», — пишет о П. И. Хитрове хорошо знавший его и, более того, расположенный к нему В. Л. Семенов2.
Восстановив внешнюю фабулу конфликта, попытаемся понять его источники. Можно предположить, что отторжение доцента Кертмана местными обществоведами происходило прежде всего вследствие коренной разницы в стиле публичных выступлений. Нужно согласиться с мнением П. Ю. Рахшмира: «Даже в выдержанных в духе тогдашней ортодоксии статьях и лекциях Кертмана прорывалась его неординарность: они отличались своеобразием построения, подачи материала, яркостью речи»3. Его манера общения со слушателями не совпадала с партийным каноном. Л. Е. Кертман не читал лекций с листа, не пользовался конспектом, не умел быть патетичным. При всем своем увлечении методологией он знал, что история интересна деталями и наполнял лекции разнообразнейшими историческими сюжетами. Богатый и очень гибкий язык, изящное построение фразы, ироничное отношение к предмету открыто противоречили официальному стилю. В моностилистической культуре, для которой свойственно исключение «чуждых» культурных элементов»4, такое публичное поведение не может быть принятым.
Более того, Л. Е. Кертман обладал незаурядной способностью проблематизировать предмет изложения, разворачивать его перед слушателями все новыми и новыми гранями, находить в самых тривиальных сюжетах тему для рефлексии. «Культурные эксперты» в «сталинках» или в бостоновых костюмах, напротив, требовали простоты, в которой усматривали мерило нравственности и общества, и отдельного человека. Сталин был прост. В одном из рифмованных текстов «бесконечно прост»5. Кертман — нет, и не скрывал этого.
Он был профессионалом, глубоко верующим в то, что ремесло историка позволяет выразить личностное отношение к миру. Выступая на ученом совете университета в декабре 1952 г., Л. Е. Кертман резко возражает против принудительного обновления тематики научных исследований:
213
«Нельзя заставить аспиранта или ассистента сменить тему работы. Это превращает его в школяра, не имеющего своей точки зрения, что всегда дает отрицательный результат»1.
Л. Е. Кертман не жаловал дилетантов, поучающих специалистов. В культурной ситуации, в которой общедоступность считалась главным достоинством научной работы, это выглядело снобизмом.
Л. Е. Кертман был одним из тех людей, кто создавал особый стиль преподавания и изучения всеобщей истории: более свободный в выборе исторических сюжетов и персонажей, академический по тону, предъявляющий повышенные требования к исследователям по части знания иностранных языков и общей эрудиции, в конечном счете, менее идеологический.
Таким образом, в культурной ситуации, сложившейся в Молотовской госуниверситете в начале 1950-х гг., конфликт между обществоведами, с одной стороны, и Л. Е. Кертманом, с другой, был неизбежен и неустраним. В его основе лежали стилевые различия, более глубокие и непримиримые, нежели разногласия по историческим и даже политическим вопросам. Восстановление на преподавательской работе нельзя считать окончанием конфликта, но лишь завершением его наиболее драматического этапа. Пройдут годы, прежде чем университетская общественность признает за Л. Е. Кертманом право на собственный стиль. Правда, органично он будет чувствовать себя в иной среде: «...при любой возможности ученый вырывался в Москву, Ленинград, Томск и другие университетские и академические центры. Там наука вулканировала в формальных и еще более в неформальных дискуссиях, можно было пообщаться на равных с корифеями вроде М. В. Нечкиной, А. И. Некрича, А. 3. Манфреда, И. Д. Ковальченко и многих других»2.
С ними Лев Кертман мог и умел говорить на равных.
214
НОЙ И ДРУГИЕ Юридические споры в 1953 г.
Первое послевоенное десятилетие — тяжкое время в истории отечественного гуманитарного знания. Власть передала науку в руки невежественных функционеров, сделавших карьеру на верноподданнических комментариях, ура-патриотической риторике, разоблачениях и доносах. Следующие одна за другой идеологические кампании истребляли остатки вольномыслия в академических и университетских кругах. Хулиганские фельетоны в прессе, проработки на собраниях, изъятие из библиотек научных трудов, увольнения по политическим или этническим основаниям, наконец, аресты определяют мрачный колорит эпохи. Власть не только лишает гуманитариев научной свободы, она запрещает профессиональный язык, требует простоты и доступности от любого текста. Б. М. Эйхенбаум 9 декабря 1949 г. запишет в свой дневник: «Думаю, что пока надо оставить мысль о научной книге. Этого языка нет — и ничего не сделаешь»1.
«Последние могикане» русской гуманитарной традиции (Е. В. Тар-ле, Ю. О. Оксман, Б. М. Эйхенбаум) задыхаются в атмосфере доносов, склок, проверок, бесстыдного плагиата и казенного патриотизма. На кафедрах, в научных советах, в редакциях господствуют люди другой культуры, в которой нет места ни человеческой порядочности, ни бескорыстной любви к науке, ни настоящего образования. Именно они образуют круг новой советской гуманитарной интеллигенции.
«Пять лет в Саратове, — признается Ю. Г. Оксман в письме к своему старому товарищу, — были более суровой школой для духа, чем десять лет Колымы»2.
Опальный профессор Саратовского университета, подозреваемый во вехе грехах и органами безопасности, и партийными инстанциями, изгой в среде советской научной общественности Ю. Г. Оксман был любимцем студентов: («Серьезным удовлетворением является
215
и признание этой [преподавательской работы — О. Л.] — прежде всего молодой студенческой аудиторией, которая так иногда горячо выражает свои чувства, что мне становится даже страшновато»)1. Из учеников и друзей постепенно складывался новый круг людей, разделявших — с поправкой на время — склад его убеждений и манеры поведения. Университетское начальство смотрело на них косо и при малейшей возможности старалось избавиться. Так историк Владимир Владимирович Пугачев в 1948 г. после защиты в Ленинграде кандидатской диссертации был распределен в Молотовский университет. Уехал он туда со своим товарищем — юристом по образованию Ильей Соломоновичем Ноем.
Они были сверстниками. Оба родились в 1923 году, приятельствовали с детских лет, учились в Саратовском университете. Илья Ной успел прослыть знаменитостью в местной университетской среде. Он окончил юридический институт за два года, обучаясь попеременно то на дневном, то на заочном отделении2. Одновременно он проходил срочную воинскую службу делопроизводителем в военно-санитарном поезде № 853. В. В. Пугачев в годы войны мирно учился в Саратовском госуниверситете. Судя по почерку, он был крайне близорук.
К двадцати пяти годам оба защитили кандидатские диссертации. И. С. Ной — по юриспруденции, В. В. Пугачев — по русской истории: «Подготовка России к Отечественной войне 1812 года». Первоначально диссертация называлась иначе: «Барклай де Толли в 1812 г.». В ней саратовский историк искал ответ на вопрос: «Может ли наша территория поглотить врага. <...> Из этого желания понять силу русского пространства и вырос мой пожизненный интерес к 1812 году»4. И проблематика, и выбор главного персонажа, и техника исполнения (В. В. Пугачев обильно цитировал «вражеские источники») — все выглядело крайне несвоевременно, едва ли не крамольно. В журнале «Большевик» Сталин опубликовал свой знаменитый «Ответ товарищу Разину», в котором авторитетно разъяснил: «Энгельс говорил как-то, что из русских полководцев периода 1812 года генерал Барклай де Толли является единственным полководцем, заслу
216
живающим внимания. Энгельс, конечно, ошибался, ибо Кутузов как полководец был, бесспорно, двумя головами выше Барклая де Толли. А ведь могут найтись в наше время люди, которые с пеною у рта будут отстаивать это ошибочное высказывание Энгельса»1. В. В. Пугачев и был одним из таких странных людей.
В 1948 г. он опубликует в Ученых записках Молотовского госуниверситета несколько разделов своей диссертации и замолкнет на долгие пять лет2. Так же поступит И. С. Ной. Впоследствии, вернувшись в Саратов, он сделает себе имя в отечественной криминологии. Яркий полемист, сторонник неортодоксальных подходов И. С. Ной предложит искать корни преступного поведения в биологической структуре личности, едва ли не на генном уровне3. Автор многочисленных монографий и учебников И. С. Ной, не скрываясь под псевдонимом, сочиняет также памфлеты, расходившиеся в рукописях в среде столичной интеллигенции. Но все это будет позднее и в другую эпоху. В г. Молотове В. В. Пугачев и И. С. Ной пишут тексты совсем иного жанра: заявления, докладные записки, объяснительные.
Работу им предоставили на вновь образованном юридическом факультете, где к 1953 г. обучалось 407 студентов: «дневников» и экстернов4. Отделения отличались по составу. Экстернат был открыт специально для ответственных работников областного управления МГБ, прокуратуры и суда. Учились в нем недолго: два-три года. После получали дипломы о высшем образовании. Для поступления, однако, необходимо было, кроме разного рода рекомендаций предъявить аттестат зрелости. Чиновные абитуриенты выправляли себе их всеми правдами и неправдами. Недоброжелатели сигнализировали в партийные органы. Обком производил проверку, устанавливал: да, факты подтвердились: заместитель прокурора области по спецделам никогда в средней школе для взрослых в г. Ленинграде не учился, «удостоверение об окончании среднего образования является подложным, законченное общее образование имеет всего
217
7 классов»1. На прокурора наложили партийное взыскание, но в университете оставили. В 1953 г. ему был выдан диплом по специальности «юридические науки»2.
Преподавателей, распределенных между двумя кафедрами: теории и истории государства и права и советского уголовного права и процесса, на факультете было всего четырнадцать. Первой заведовал Владимир Владимирович Пугачев, второй — Илья Соломонович Ной. Между собой эти молодые люди, в то время не обремененные семейными узами, были близки. Сохраняли дистанцию от коллег по факультету. Среди них большинство составляли бывшие практические работники — прокуроры, судейские чиновники и адвокаты. Деканом некоторое время был Никиенко — до войны помощник прокурора города в Перми, спасшийся от ареста благодаря бюрократической щепетильности московских работников карательного ведомства. В протоколе допросе его бывшего шефа следователь перепутал даты, что вызвало у сотрудников Секретариата Особого совещания при НКВД СССР вопрос, на который местные головотяпы так и не смогли вразумительно ответить: «Спрашивается, мог ли Вол-нушкин завербовать Никиенко, не являясь сам участником организации, следствием это противоречие не уточнено...»3 В годы войны Никиенко служил военным прокурором. «Уровень образования у него был значительно выше, чем у наших следователей, — случайно наткнулся я на упоминание о Никиенко в записках гулаговского "сидельца", — но методы ведения следствия были те же: от "откровенной беседы" до запугивания и угроз, разъяснений, что только чистосердечное признание может облегчить нашу участь»4.
С людьми такого калибра и такого жизненного опыта саратовские выпускники близко не сходились.
Исключение делали для молодого историка Льва Ефимовича Кертмана, изгнанного в 1949 г. из Киевского университета за космополитизм. В. В. Пугачев поручил ему читать для юристов курс «История политических учений». Друзья открыли для себя круг общения за университетскими стенами, среди молотовских адвокатов. В спи
218
сках юридической коллегии были и старые знакомые по Саратову. В их числе Евгений Александрович Старкмет. Здесь позволительно сделать некоторое отступление.
В начале пятидесятых этот тридцатилетний выпускник Саратовского госуниверситета занимал видное место в молотовской городской адвокатской среде. Он был выгодно женат на дочери одного из местных нотаблей, имел прочную репутацию среди судейских работников и — что немаловажно — среди клиентов. Зарабатывал он немало. Надо заметить, что к своей профессии Е. А. Старкмет относился серьезно, более того, трепетно: «Адвокаты — особая каста», а вот своих коллег по работе откровенно не любил и нисколько не уважал. Кого-то считал чужаками, пришедшими из прокуратуры за легкими заработками. Кого-то людьми никчемными и бестолковыми. Кого-то карьеристами. Видимо, своим пребыванием среди них он тяготился и потому неустанно шутил. Шутки эти были особого свойства: злые и личные. Один из адвокатов вдруг получает письмо из школы коневодства, в котором перечислены условия приема в нее. Другой по телефонному звонку выходит морозным вечером с собакой на улицу и битый час в темноте спрашивает прохожих, не они ли хотели купить у него эту собаку. Третий, находящийся в преклонном возрасте, получает на дом извещение из кожно-венерологического диспансера с требованием незамедлительно пройти соответствующее обследование. К пожилой адвокатессе в консультацию приходит нетрезвый гражданин и предъявляет рекомендательное письмо от Старкмета с любезным предложением взять этого гражданина в мужья. Е. А Старкмет был мизантропом: людей он не любил, в особенности стариков. Как-то позвонил матери своего сослуживца и сообщил, что ее сын ночевать не вернется, «так как взят органами МГБ».
Со временем шутки становились все злее, все оскорбительнее. Их мишенью становятся исключительно члены президиума областной коллегии, по преимуществу сверстники Старкмета. В его розыгрышах явно ощущался привкус провокации, вроде бы еще не политической, но уже угрожающей. Любовные записочки, оставленные в кармане пиджака; намеки на внебрачные связи. То, что в иной ситуации оставалось бы банальной сплетней дурного пошиба, в советской атмосфере начала пятидесятых годов приобретало иной смысл — моральной и профессиональной дискредитации. В перечне партийных проступков супружеская измена (или как тогда писали в протоколах, сожительство с посторонней женщиной) считалось одним из самых тяжких, в отличие, например, от злоупотребления спиртными напитками. Получив информацию о внебрачной связи кого-то
219
из сотрудников, партийные органы немедленно начинали следствие: «проверялись факты его измены жене». Кого-то ловили, кого-то нет. Наказывали разоблаченных любовников строго: снятием с работы, исключением из партии, публичными разбирательствами на собраниях. Задетые сплетней коллеги искали случая свести счеты. Однажды он предоставился. За обедом в кафе «Кама» 6 декабря 1952 г. Евгений Александрович объясняет одному из сотрапезников — своему удачливому сопернику по коллегии, что тому не быть в аспирантуре: «Евреев не берут». Тот возражает: «У тебя старорежимные взгляды. После Октябрьской революции все поменялось». Старкмет срывается: «Таким, как ты Октябрьская революция все дала. Мне она не дала ничего». Напуганная компания немедленно покидает кафе. Собеседник Старкмета делает официальное заявление в президиум коллегии. Ровно через месяц (6 января 1953 г.) после злополучного обеда президиум исключает Е. А. Старкмета из коллегии адвокатов. Старкмет пытается сопротивляться, пишет во все инстанции пространные заявления, обличает обидчиков, оправдывается, нападает, но все тщетно. Он сумеет причинить неприятности своим гонителям, но себя не реабилитирует.
Приятельские отношения с таким человеком ни И.С.Ною, ни В. В. Пугачеву симпатий в университетской среде не добавляли.
«Молотовский университет, — по строгому замечанию А. Буш-макова, — практически утратил традиции дореволюционного университета, характерные для него еще в двадцатые годы»1. Это было рядовое советское учреждение с правильно подобранными кадрами: не такое ответственное, как городской партийный комитет, но и не такое выморочное, как областная коллегия адвокатов. Сравнение университета с юридической коллегией не случайно. В соответствии со сходными статусами в сталинской государственной машине они были сборными пунктами для людей, хотя и обладавших некоторым образованием (в коллегию могли быть приняты, однако, и люди с семилеткой за плечами), но недостаточно пригодных для работы на более ответственных участках — или по инвалидности, или по анкетным данным, или по неполному политическому доверию.
Люди, в университете служившие, вели себя, как полагается чиновникам средней руки в областном городе: исправно приходили на кафедру, выполняли непомерную преподавательскую нагрузку, часами сидели на партийных собраниях, писали многочисленные отчеты
220
и справки. В свободное время выстаивали в очередях за продуктами, добывали мануфактуру, потом возвращались домой в тесные комнаты в коммунальных квартирах, в покосившихся деревянных домиках дореволюционной постройки, в бараках и общежитиях. Много и часто пили. Быт был скудным и нечистым. Партийное бюро университета на своих регулярных заседаниях вновь и вновь выясняло обстоятельства коммунальных склок, семейных неурядиц, пьяных скандалов и внебрачных связей. Уличенные в неблаговидном поведении преподаватели с партийными билетами признавали свои ошибки. Их сурово и принципиально осуждали. Те давали заверения, впредь такого не допускать — все возвращалось на круги своя. Делалось все примерно так. Признание: «Близкие отношения с т. 3-м продолжались все лето. Я совершенно не имела мысли разбить семью т. 3-на. В пьяном виде я, действительно, появлялась в общежитии работников университета». Осуждение." «Она неправильно утверждает, что якобы стала жертвой неправильного поведения т. 3-на. Тов. С. забыла, по-видимому, что она является работником идеологического фронта». Заверение: «Близких отношений с т. 3-м больше не будет. Однако она не гарантирует возможность столкновения с женой 3-на, ибо это зависит не только от меня, но и от т. 3-ой. Если бюро считает необходимым возобновить обсуждение этого вопроса, то необходимо вызвать меня и т. 3-на». Наказание: «Указать т. С. на неправильное поведение в быту и предупредить ее о недопущении впредь такого поведения»1.
Любовники — оба они служили заведующими кафедрами — расстались. И через несколько месяцев партийное бюро снова обсуждало поведение в быту члена КПСС с 1943 г. тов. С. Пожаловалась свекровь: «Тяжелые отношения в семье сложились в результате того, что тов. С. стала вести себя неправильно как мать и как женщина». Тов. С. оправдывалась: «Любой разговор между нами переводился на тему о мужчинах. <...> Последнее время наши отношения перешли в ненависть между нами. Факт драки со свекровью я, действительно, не помню. С ее стороны началась прямо слежка, связанная с отношениями с 3-ным и вот, по-видимому, это привело к тому, что я, не помня себя, нанесла ей удары и укусы». Партбюро решило: «За неправильное поведение в быту, крупные недостатки в воспитании детей, избиение и оскорбление свекрови тов. С. Т. П. объявить строгий выговор с занесением в учетную карточку. Просить собрание утвердить
221
данное решение. Просить ректора рассмотреть вопрос о возможности оставления тов. С. руководителем кафедры»1.
У саратовских выпускников были основание брезгливо смотреть на своих новых коллег. Те платили им открытой неприязнью.
Тридцатилетние преподаватели, вернувшиеся с фронта, также относились к саратовским мальчикам неодобрительно. Те же не упускали случая напомнить об особом статусе, который, по их мнению, занимала юриспруденция в отечественном гуманитарном знании. В тогдашней науке, как, впрочем, и в иных частях государственной машины действовал сугубо иерархический принцип. На публике каждую научную отрасль представлял один большой ученый, увенчанный общественным признанием: депутатством, академическим титулом, лауреатством. Внутри круга светил науки также существовала своя собственная иерархия. Самыми признанными учеными, пользующимися милостями «корифея всех наук», в описываемое время были двое: академики Т. Д. Лысенко и А. Я. Вышинский. Последний, несмотря на свои дипломатические должности, а, может быть, и благодаря им, оставался патроном советской юриспруденции. В. В. Пугачев в 1950 г. обратился к секретарю партбюро университета Ф. С. Горовому с просьбой разрешить студенческую конференцию на тему: «Вышинский — великий корифей науки». Тот отказал: «Мы изучаем биографии даже не всех членов Политбюро, а, во-вторых, незачем копаться в биографических данных тов. Вышинского и этим самым наталкивать их узнавать о меньшевистском прошлом тов. Вышинского»2. Юристы обиделись и обвинили бестактного партийного секретаря в «дискредитации тов. Вышинского». Памятливый Ф. С. Горовой потом долго объяснялся в начальственных кабинетах, но взыскания не получил и при должности на некоторое время остался3.
222
И. С. Ной и В. В. Пугачев являлись блестящими лекторами. Один из его бывших студентов на добрый десяток лет запомнил, как Пугачев читал лекции:
«Многое можно вообразить себе, но только не Пугачева, смотрящего в конспект. Негромкий, но хорошо поставленный голос с легкой хрипотцой с первых же минут завораживал аудиторию. <...> Говорит лаконично и просто. Главное для него — это живая мысль, летящая в аудиторию»1.
«Нынешний V курс расхваливал тов. Ноя в свое время на все лады», — напомнил при обсуждении его персонального дела студент Булдаков2. Правда, были семестры, когда И. С. Ною приходилось читать едва ли не дюжину разных предметов. В 1949—1950 учебном году он, во всяком случае, вынужден был принимать экзамены у студентов-экстернов по шестнадцати дисциплинам 3.
Естественно, далеко не все получалось одинаково хорошо. И. С. Ноя хватило, однако, на то, чтобы в том же 1950 г. поработать по совместительству адвокатом. Правда, на этом поприще он особых лавров не стяжал. Заработав за год около 2500 рублей, что было меньше месячного доцентского оклада, из коллегии ушел4.
Университетская молва разнесла, тем не менее, весть о его высоких заработках. За спиной И. С. Ноя было произнесено: «халтурщик».
Это обидное слово на советском новоязе было очень емким. Оно подразумевало и работу на стороне, и недобросовестность в исполнении трудовых обязанностей, и незаслуженно высокую зарплату, и рвачество, недостойное советского человека. В анонимном доносе на имя заместителя прокурора области по спецделам И. И. Буканова, датированном июлем 1952 г., в той же самой халтуре заодно обвинили И. С. Ноя. В письме же, отправленном М. Ф. Шкирятову, секретарь Молотовского обкома удостоверял, что Илья Соломонович, напротив, — добросовестный преподаватель:
«По отзывам ректора Госуниверситета и партийной организации, лекции читает квалифицированно, учебным материалом владеет»5.
223
И. С. Ной вступил в партию в 1946 году, В. В. Пугачев был принят кандидатом в 1950 г.
Будучи по природе своей людьми темпераментными и задиристыми, они избрали для себя в университете выигрышную позицию неистовых ревнителей идеологической чистоты и страстных борцов против всех и всяческих отклонений от генеральной линии. Что их на это подвигло: инстинкт самосохранения, азарт игроков, стремящихся, во что бы то ни стало выиграть на чужом поле, интеллектуальное высокомерие, не изжитая вовремя подростковая агрессивность? Иногда складывается ощущение, что они просто ребячились, походя переступая все и всяческие моральные запреты, скорее всего, попросту их не замечая. Может быть, В. В. Пугачев хотел продемонстрировать своему учителю, как его ничтожных гонителей можно уничтожать их же оружием. Во всяком случае, к большинству своих коллег по факультету они относились так же, как Ю. Оксман к филологам последнего призыва: презрительно и зло и вовсе не скрывали этого1. Преподаватель кафедры истории народов СССР Хитров публично жаловался на партийном собрании, что де Ной ему сказал: «А Вы знаете, Павел Иванович, что о Вас ходит молва, что Вы порядочная сволочь»2.
Их кредо демонстративно сформулировал И. С. Ной:
«Да, мы лихорадим университет в том смысле, что на протяжении пяти лет нашей работы в университете смело критикуем, невзирая на лица, всех тех, кто в своих лекциях допускает ошибки, отступает от марксизма- ленинизма»3.
Вели они себя дерзко, партийным слэнгом владели в совершенстве, назубок знали канонические тексты, университетских зубров нисколько не боялись. С мнением ректора позволяли себе не соглашаться. Новоназначенного декана юридического факультета И. М. Кислицина третировали. В. В. Пугачев как-то предложил уволить его из университета по профессиональной непригодности. Кислицин остался, но права вмешиваться в работу кафедр не получил.
224
Заведующие сохранили за собой на некоторое время привилегию самостоятельно подбирать кадры. Делали они это не лучшим образом. Илья Соломонович устроил перевод в Молотовский университет из Саратова молодого криминалиста инвалида войны Василия Федотовича Зудина. Тот был отличный фотограф, недурной эксперт, хороший организатор, к тому же активист, умеющий с нужным напором выступать на партийных собраниях. Преподаватель он был никакой, на лекциях мямлил нечто невразумительное, к месту и не к месту цитировал классиков. Иной раз случался конфуз. Слушатели его высказывания коллекционировали. В. Ф. Зудина мучили страшные головные боли — последствия фронтовой контузии. И. С. Ной относился к нему хоть и несколько снисходительно, но вполне доброжелательно. Было за что. Криминалистическую лабораторию Зудин создал. Василий Федотович платил Ною искренней преданностью. В личном общении он был приятным и обаятельным молодым человеком, пел, аккомпанировал на гитаре, непринужденно болтал со студентами. Отличался непосредственностью манер: мог после занятий, накинув на плечи пальто, сесть на стол и продолжить беседу. Впрочем, и другие сотрудники юридического факультета держать себя в рамках, как подобает советским доцентам, еще не научились. В официальной справке «О деятельности юридического факультета Молотовского госуниверситета» от 15 марта 1953 г. по этому поводу имеется соответствующая запись: «На заседаниях совета многие научные работники ведут себя недисциплинированно: разговаривают, переписываются, перебрасываются репликами, остротами»1.
И. С. Ной был близко знаком с сотрудниками МГБ. Он им читал лекции и принимал экзамены. На служебной машине его отвозили в общежитие. Полезными знакомствами явно бравировал. На партийном собрании ставил себе в заслугу разоблачение студента Шашмурина, который «вел открытую антисоветскую пропаганду. Я, будучи членом партийного бюро факультета, много раз обращался в партбюро и лично к т. Кузнецову. <...> Однако, ни партбюро, ни т. Кузнецов не реагировали. А Кузнецов лишь смехом встречал мои возмущения. После всего этого я вынужден был обратиться в соответствующие органы. Как известно, студента Шашмурина не стало в университете» 2. Отмечу, что доносить на студентов отнюдь не считалось чем-то зазорным. В. П. Шах
225
матов — один из самых горячих противников И. С. Ноя сообщал как-то партийным товарищам: партбюро не знает всех вопиющих фактов. Студенты юридического факультета в общежитии на Громовском купили библию, читали литературу террориста Савинкова. Я поставил в известность декана, но на это мне было сказано, что не нужно "выносить сор из избы"»1. Правда, в протоколе собрания имена студентов не значатся, а декан тут же ответил: «Упомянутые книги принадлежали студентам филологам — дипломникам, над которыми они работали», а его критик поступает «... как непорядочный товарищ»2.
Не надо обладать большой проницательностью, чтобы понять, как к этим двум сорвиголовам относились их коллеги. До поры до времени их в университете терпели. Было некем заменить. Начальство не хотело или опасалось связываться. Принципиальных юристов поддерживал обком: то ли потому, что они вовремя выносили сор из избы, то ли потому, что кое-кто из высокопоставленных партийцев получал у них экстерном ускоренное образование, то ли по обеим причинам сразу. Но всему приходит конец.
Осенью 1952 года в университет прибыли два новых сотрудника, молодые кандидаты наук: уже упомянутый В. П. Шахматов — двадцати восьми лет и несколькими годами старший В. А. Павлович. Первый поступил на кафедру В. В. Пугачева. Второй возглавил кафедру политической экономии. В фонде университета сохранилась копия письма, отправленного в ноябре того же года В. А. Павловичем некому Семину, по- видимому, министерскому чиновнику:
«Коротко сообщаю обстановку. Квартиру дадут через два года?! Живу в общежитии. Учебная нагрузка 1,5 ставки доцента. Зарплата доцента даже без 20 % надбавки. <...> Обещали много, но ничего не сделано. Обстановка на кафедре. Заслуженно пользуюсь авторитетом у студенчества и в городе. Преподаватель молодой, растущий, дружный коллектив. Работать лучше, чем в технических вузах, но я сел на чужое место... Я человек новый и подводных камней не знаю. Это очень важно. Прошу срочного вызова. Я не возражаю против Томска. Павлович»3.
Если согласиться с расхожим мнением, что стиль — это человек, то автопортрет здесь получается достаточно выразительный. Рубленые
226
фразы. Рваное сознание. Смесь наивного хвастовства и неподдельной обиды, Стремление поскорее покинуть негостеприимный Молотов.
Владимир Пантелеймонович Шахматов был человеком иного склада. Несколько месяцев находился на фронте, затем три года (с августа 1942 г. по октябрь 1945 г.) учился в Военно-воздушной академии, которую, видимо, так и не закончил, отбыв из нее механиком по оборудованию авиационной эскадрильи в г. Беломорск в октябре 1945 года. На следующий год благополучно демобилизовался из армии и устроился работать секретарем-машинистом в Свердловскую областную прокуратуру. Получив диплом о высшем юридическом образовании, стажировался в областной коллегии адвокатов. Через год он уже аспирант юридического института, затем старший преподаватель университета в Одессе. В 1952 г. ему пришлось оттуда уволиться1. В Молотовский госуниверситет В. П. Шахматова пригласил доцент М.Г. Гуревич. Представление на конкурсную комиссию («имеет все основания быть избранным на вакантную должность доцента по кафедре теории и истории государства и права») подписал В. В. Пугачев2.
Новый преподаватель имел две распространенных слабости: пил горькую и не любил евреев3.
Вскоре по приезде в г. Молотов Шахматов пришел в гости к своему новому шефу В. В. Пугачеву. Позднее на партийном собрании он рассказал о состоявшемся разговоре:
«Я спросил доцента Пугачева:
«Владимир Владимирович! Вы русский человек. Вам присущи воля и характер, но мне непонятно, как Вы можете держать в руках эту грязную компанию, то есть Гуревича, Зудина и Ноя?»4
227
Секретарь собрания был человеком грамотным, знал, что на собрании говорить можно, что нельзя, и опустил эпитет «грязная», применительно к компании. Шахматов ошибся в своем собеседнике. В. В. Пугачев на дух не переносил антисемитов. Он что-то невразумительное ответил, вроде того, что держит с трудом, но справляется, разговор прервал, а затем сообщил своему другу, кого к ним из Одессы привез М. Г. Гуревич1. Кадровую ошибку надо было исправлять.
В самом начале учебного года В. В. Пугачев назначил новому преподавателю открытую лекцию и пришел на нее вместе с тем же М. Г. Гуревичем. На заседании кафедры заведующий настоял на том, чтобы признать лекцию непартийной, аполитичной и непрофессиональной — «науровнеюридическойшколы».Крометого,помнениюВ.В. Пугачева, лектор, сообщив студентам, что Совет министров СССР забраковал проект гражданского кодекса, либо раскрыл государственную тайну, либо безответственно болтал. В общем, если сравнить «Краткий курс истории ВКП(б)» с текстом лекции молотовского доцента, то текст безусловно проигрывает: «Можно ли представить, что в "Кратком курсе" могли быть места немарксистские, аполитичные? Конечно, нельзя, а в лекции тов. Шахматова такие места есть (например, начало лекции)»2.
В. П. Шахматов, несмотря на молодость, был человеком закаленным. Он тут же опротестовал решение кафедры, отправил соответствующее заявление ректору В. Ф. Тиунову, приложив к нему текст лекции, и попросил направить его на рецензию в министерство3.
Ректор с министерством связываться не стал, передал заявление своему заместителю Н.П. Игнатьеву — геологу по специальности. Тот, как и полагается настоящему технарю, между общественными науками оттенков не различал и переправил многострадальный текст В. А. Павловичу, который в письме Семину отрапортовал: «Эта группка обвинила тов. Шахматова в непартийности и аполитичности лекции. Эту лекцию дали мне на отзыв. Я снял эти обвинения. Это было реально. Теперь хотят этого сделать его левой?!?!»4
Что значит последнее предложение, расшифровать не берусь, но волнение автора текст письма передает адекватно.
228
В декабре настала очередь В. А. Павловича. По плану, утвержденному ректором, к нему на лекцию пришли два заведующих кафедрами: философ Букановский и юрист Ной.
Павлович увлекся. Труды классиков марксизма-ленинизма он знал нетвердо. Лекции читал за двоих, проверяющих не боялся и потому наговорил много лишнего. Сообщил, что у нас экономика первенствует над политикой, назвал иную дату завершения реконструктивного периода, нежели в «Кратком курсе истории ВКП (б)» да еще вспомнил, что во время оно был лозунг: «Учиться у Форда». По меркам 1952 г. это была настоящая крамола, о чем тт. Ной и Букановский написали соответствующее заявление в партбюро. Возмущенный И. С. Ной добавил:
«Политические ошибки т. Павлович могут быть расценены как грубое извращение марксистско-ленинской теории и в связи с этим заслуживают наказания по статье 58 уголовного кодекса»1.
После закрытых частных совещаний с участием ответственных министерских и обкомовских функционеров 13 декабря 1952 г. партийное бюро Молотовского Госуниверситета обсуждало лекцию В. А. Павловича. Заседание длилось семь часов. Закончилось оно поздней ночью. Обвиняемый яростно сопротивлялся, обличал своих критиков в ревизии марксизма, а также в организованной травле честного коммуниста, при этом не удержался в рамках и походя заметил, что и Сталин может ошибаться, и в « Кратком курсе» могут быть неточности. Надо сказать, что члены партийного бюро сочувствовали скорее В. А. Павловичу, нежели его обвинителям. Ни секретарю (им был тогда В. В. Кузнецов), ни ректору политический скандал был совсем не нужен. Требовал довести дела до решительного конца только один В. Ф. Зудин, да и тот, сморенный усталостью, в конце концов, проголосовал за то, чтобы «.. указать тов. Павлович на допущенные им ошибки». Иначе говоря, простить. Через несколько дней Зудин опомнился и направил письмо в адрес секретаря обкома т. Мельника, где назвал это решение партбюро «беспринципным и политически вредным обманом партии», поскольку В. А. Павлович своих ошибок не признал («все, что я говорил, и впредь буду говорить»). Василий Федотович обвинил В. В. Кузнецова в том, что тот «всячески замораживал разбор данного дела в коллективном органе партбюро», более того «выгораживал и защищал его [Павловича — О. Л.] как "прекрасного лектора" и нападал на тов. Ноя
229
за то, что тем «...испорчена "спокойная" (слова Оборина) жизнь в университете»1.
Неделей раньше В. Ф. Зудин послал в управление МГБ заявление на трех листах:
«20 ноября 1952 г. в ректорате Молотовского госуниверситета, где присутствовало 15 человек — ректор университета тов. Тиунов В. Ф., секретарь партийной организации тов. Кузнецов В. В., зав. отделом вузов обкома КПСС тов. Мадонов, зав. лекторской группой обкома тов. Соседов, зав. кафедрой основ марксизма-ленинизма Волин, Черемных, представитель министерства ВО [высшего образования — О. Л.] т. Соловьев, член кафедры политэкономии т. Прано-вич, я и др. — проводилось обсуждение допущенных в лекциях политических ошибок зав. кафедрой политической экономии доцента Павлович.
В ответ на критические замечания рецензентов зав. кафедрой философии доцента тов. Букановского и зав. кафедрой уголовного права и процесса доцента тов. Ной, доцент Павлович высказал компрометирующие суждения в отношении гениальной работы Великого Сталина Краткого курса истории партии. Раскрывая период индустриализации, он высказал недоверие, ревизуя имеющуюся периодизацию, данной [!] товарищем Сталиным, заявив, что якобы по имеющимся у него данным "в кратком курсе могут быть неточности". Этим заявлением, я считаю, он дискредитирует гениальное творчество Великого Сталина. Не ограничиваясь этим, в дальнейшем "рассуждении " на этом же совещании он также заявил, что мы "учились в Америке у Форда". Эти же измышления он повторил на партийном собрании, на котором присутствовал секретарь Молотовского обкома КПСС тов. Прасс. Это было 29 ноября 1952 года. На этом собрании дали указание партийному бюро университета разобраться в данном вопросе о Павловиче. <...> Секретарь партийного бюро тов. Кузнецов стал защищать Павловича в вопросе об Америке и пытается представить факты вышестоящим партийным органам о наличии какой-то беспринципной шумихи вокруг "невинного" Павловича. Более того, как сообщил мне зав. кафедрой теории и истории государства и права коммунист Пугачев В. В., в разговоре с ним до партийного собрания секретарь парторганизации тов. Кузнецов и член бюро тов. Оборин защищали Павловича, "доказывали" о каких-то "ошибках" товарища Сталина. Считаю своим гражданским долгом обратить ваше внима
230
ние на то, что в период напряженной [так в тексте. — О. Л.] борьбы на идеологическом фронте с англо-американским империализмом руководитель ведущей кафедры унта (так в тексте. — О. Л.} в студенческой среде доцент Павлович проводит объективно антипартийную агитацию. А секретарь партбюро тов. Кузнецов и член партбюро Оборин защищают всеми средствами эту разнузданную агитацию.
Также считаю необходимым сообщить, что Павлович ранее исключался из рядов нашей партии»1.
Простыми доходчивыми словами В. Ф. Зудин сообщал в МГБ, что в университете орудует враг, находящийся под покровительством секретаря партбюро. Врага следует немедленно обезвредить. Его покровителя — примерно наказать. Мотивы автора доноса прозрачны. Не в них дело. Куда интересней позиция секретаря партбюро В. В. Кузнецова — химика по специальности. Он, действительно, не торопится дать ход партийному разбирательству, медлит, ищет и находит смягчающие обстоятельства, берет на себя защитные функции.
Конечно, на первом месте здесь интересы дела. Новый преподаватель — человек работящий и активный, с фронтовым прошлым, на данный момент, скорее всего, трудно заменимый.
Он, правда, крамольничает на лекциях, небрежно относится к главному каноническому тексту эпохи «Краткому курсу истории ВКП(б)». Более того, на обсуждении Павлович оправдывается: в любой книге, в том числе и в такой важной, могут быть неточности. Все члены партийного бюро обучались в системе политического просвещения и, надо думать, биографию Сталина штудировали. В ней «Краткий курс» назван могучим орудием большевизма, настоящей энциклопедией основных знаний в области марксизма-ленинизма. Более того, прямо указано, что его авторство принадлежит Сталину2. И что же? Университетские партийцы вовсе не спешат уничтожить святотатца. Они его, конечно, корят, но без особого убеждения, скорее машинально, подчиняясь раз и навсегда выработанному ритуалу. Говорить так, конечно, нельзя, особенно студентам, но и наказывать не за что. Такую позицию не объяснить только привходящими обстоятельствами: деловыми соображениями руководства и житейской проницательностью партийных активистов. Конечно, все это имеет место. Ректор всеми силами пытался избежать политического скандала, угрожавшего его репутации. Он хотел представить дело как
231
беспринципную склоку. Дело неприятное, но вполне обычное. Члены партийного бюро были достаточно опытны для того, чтобы понять, из каких побуждений Василий Федотович надел на себя латы неистового борца за чистоту марксизма-ленинизма, кто вручил ему меч и копье. Спустя два месяца В. В. Пугачев выйдет из тени и задаст грозный вопрос партийному собранию: «Когда у нас в университете прекратятся безобразия с выискиванием ошибок у товарища Сталина»1? И никого не напугает, только разозлит.
Складывается впечатление, что в декабре 1952 г. в университетской партийной среде увеличилась дистанция между повседневными практиками и политической риторикой. Появилось некоторое чувство критичности по отношению к священным советским текстам. Партийные активисты на самом деле согласны с тем, что и у товарища Сталина бывают ошибки. Некоторые говорят об этом вслух, убеждая несговорчивых оппонентов — того же В. В. Пугачева. Другие молча соглашаются.
Возможно, что к такой позиции молотовских вузовских преподавателей подтолкнул сам Сталин. В 1946 — 1951 гг. выходят из печати тринадцать томов его сочинений, в которых после поверхностной редактуры опубликовано множество ранних работ, в том числе и тех, которые Сталин позднее признал ошибочными: об отношении к временному правительству в марте 1917, например. «До сих пор удивляюсь, зачем он ее там напечатал», — спустя долгие десятилетия говорил В. М. Молотов2. Кроме того, Сталин вновь предал огласке явно несвоевременные мысли, в том числе о необходимости учиться у американцев, бороться против русификации и даже брать под защиту оклеветанных чеченцев и ингушей. «Перед нами совершенно уникальный случай, когда корпус сакральных писаний заведомо включает в себя жесточайше табуированные фрагменты», — справедливо замечает по этому поводу литературовед М. Вайскопф3.
Какими бы мотивами не руководствовался автор, но для внимательных читателей литературное творчество вождя лишалось каноничности. Однако для того, чтобы эту внимательность проявить, необходимо было проделать большую внутреннюю работу — избыть в себе религиозное чувство и по отношению к текстам Сталина, и по отношению к нему самому. Здесь следует оговориться: если таковое
232
чувство на самом деле имело место, а не являлось готовой ритуальной формой, в которую облекались совсем иные переживания и настроения или маскировалось их полное отсутствие. Рационально мыслящим вузовским партийцам было ясно: кое-что в сталинском наследии устарело, может быть, и «Краткий курс» тоже. Все послевоенные идеологические кампании, так или иначе затрагивавшие советскую интеллигенцию, тематически и сюжетно выходили за рамки, этой книгой предложенные. В них ставились и решались на обновленном языке совсем иные вопросы. Тематика «Краткого курса» стремительно утрачивала свою актуальность. Его сюжеты относились к древней партийной истории. По всей видимости, так, или почти так считали и в областных инстанциях.
Из МГБ письмо В. Ф. Зудина было переправлено в обком партии: мол, дело по вашей части, вы сначала и разбирайтесь1.
Там оно пролежало несколько месяцев без движения, пока не было снято с контроля 19 мая 1953 г. В «Справке», подписанной Ма-доновым, решение мотивировалось тем, что «бюро обкома КПСС обсудило вопрос "О работе кафедр общественных наук Молотовского государственного университета". В постановлении отмечено, что т. Павлович в некоторых своих лекциях допускает неряшливые формулировки и даже ошибочное толкование отдельных важных вопросов марксистско-ленинской теории. Бюро обкома партии указало т. Павловичу на это, а также на неправильное, непартийное с его стороны реагирование на критику своих недостатков. Бюро потребовало от т. Павловича коренного улучшения работы и руководства кафедрой политэкономии. <...> Таким образом, вопросы, поставленные в письме т. Зудина, следует считать исчерпанными»2. В январе было не до него. Начиналась новая политическая кампания — дело врачей.
В январе 1953 г. организационный отдел ЦК в течение недели после опубликования Сообщения ТАСС ежедневно запрашивал Моло-товский обком о реакции населения на «арест группы врачей-вредителей».
Согласно «Информации», подписанной секретарем обкома И. Мельником, вечером 13 января и в течение всего дня 14 января у газетных витрин и киосок [так в тексте — О. Л] собираются большие группы трудящихся. <...> Повсюду: в магазинах, на улицах слышны возгласы возмущения, население города Молотова по
233
трясено подлостью врачей-профессоров. В цехах заводов, учебных заведениях, учреждениях проводятся коллективные читки газет и беседы». Судя по черновому варианту «Информации», местные пропагандисты нетвердо представляли себе темы бесед и содержание комментариев. Молотовское начальство было застигнуто событиями врасплох. В обкоме не знали, как следует относиться к прямым антисемитским высказываниям и заявлениям. В первоначальном тексте «Информации» сообщалось, что «в отдельных случаях» проявляется «неправильное отношение к еврейской нации в целом» и приводились соответствующие примеры. Безымянная работница шлюза сказала: «Зачем только евреев держат в Советском Союзе, они еще во время войны зарекомендовали себя плохо». Партийные организации борются с такими высказываниями и «принимают меры к разъяснению рабочим, что поведение отдельных представителей наций не означает, что в этом повинна вся нация». В конце концов, все эти замечания были вычеркнуты и в официальный текст не вошли. Спустя сутки начальство разобралось в ситуации и больше таких неосторожных заявлений не делало, ограничиваясь в спорных случаях применением стандартной формулы: «Организовали разъяснение этих документов через газеты, агитаторов, лекторов и докладчиков среди широких масс трудящихся».
Из сводок, стекавшихся в областной комитет партии, было ясно, какие ноты преобладают в этих разъяснениях. Слушатели реагировали на них соответственно: «Снять всех евреев с руководящей работы», «дать им в руки лопаты», «предложить органам безопасности заняться деятельностью еврейских общин», «проверить, насколько глубоко сионизм проник в среду евреев в нашей стране»1.
Проверить было легко. Еврейская религиозная община в г. Мо-лотове была невелика: по данным МГБ, не больше пятисот человек, оставшихся к тому же без раввина. Старый умер, а нового в город не пустили2.
Интеллигентные люди вроде адвоката Евгения Александровича Старкмета предлагали проводить не коллективные, а личные
234
обследования. В обращении к секретарю обкома Ф. М. Прассу Старкмет писал:
«Из его отдельных намеков и высказываний у меня сложилось убеждение, что своему сыну Льву Трегубов и Малкина [молотовские адвокаты — О. Л. ] сделали в свое время обрезание (еврейский религиозный ритуал). Но насколько это верно, я утверждать не берусь. Во всяком случае, это нетрудно проверить. Мальчик учится в 11-ой средней мужской школе. А проверить необходимо, ибо, если членов партии русских по национальности исключают из рядов КПСС, то почему должно быть оказано снисхождение члену партии еврею, придерживающемуся религиозных обрядов»1.
И проверили, но все-таки не визуальным, но бюрократическим способом. Запросили мать, которая сообщила, что все это ложь и потребовала «подвергнуть освидетельствованию» своего сына.2 Удивляться такой просьбе не следует. В еврейские семьи пришел великий страх, а с ним и самые зловещие слухи. «Когда был отпечатан материал о группировке врачей убийц отравителей, — писала в областную прокуратуру В. С. Хейнман из поселка Углеураль-ского, — пришли мои знакомые с шахты «Сталина» — рабочий с женой Нагорные — проведать меня, что, мол, он на шахте слышал, что всех евреев будут снимать и сажать в тюрьму». Хотя Валентина Семеновна утверждала, что не верит, «чтобы когда-нибудь наша партия вела нацистскую политику», весь тон ее письма свидетельствует об обратном3.
Для многих жителей области антисемитские цели кампании не были секретом, хотя власти, не получив ясных и однозначных указаний, старались их не слишком афишировать. В официальных документах этноним «евреи» был прикрыт другими терминами: «семейка», «компания», «нечестные люди», «еврейские буржуазные националисты», «безродные космополиты» и т. п.
Людей образованных и опытных эта игра словами не обманывала. Из университета сообщали в обком: «Было обращено внимание на тот факт, что большинство участников группы врачей-вредите
235
лей евреи по национальности»1. Приличия, однако, соблюдались. Идеологическую кампанию сопровождали учетно-регистрацион-ные акции, направленные на диссимиляцию еврейского населения. В паспортах восстанавливали этнические имена, вместо русских. «Петр» меняли на «Пинхус»2. Учились у нацистов, которые также применяли эту процедуру, предшествующую окончательному решению еврейского вопроса3.
У местных властей возникли новые заботы: как присоединиться к неожиданной и рискованной кампании и не потерять головы от усердия или от его недостатка. Первый секретарь обкома Ф. М. Прасс отправляется то ли на лечение, то ли в отпуск, оставляя «на хозяйстве» И. Мельника. Тот вместе с коллегой М. Пономаревым подписывают документы, уходящие в центр. Как-то получилось, что и вместо областного прокурора М. В. Яковлева его обязанности исполняет младший советник юстиции Малынаков. Большие начальники устраняются от непосредственного участия в кампании, подозревая что-то недоброе. Их подчиненные также ищут простой выход и находят его. Как не уверенные в своих силах шахматисты они повторяют ходы, сделанные центральной властью. В Москве — дело врачей-вредителей. В Молотове также надо «тряхнуть медиков», начать с областной клинической больницы. Заведующий Молотовским Облздравом Милосердое, совсем недавний партийный выдвиженец, попытался ограничиться сугубо ритуальными мероприятиями. В «Информации об обсуждении материалов газеты "Правда" о врачах- вредителях» он сообщал в обком о чистках среди медицинских работников, о количестве собраний, проведенных по этому поводу; употребил все необходимые выражения, вроде «с чувством возмущения», «усилить бдительность», «покончить с ротозейством», «применить к преступной банде убийц высшую меру наказания» и др. Председатель обкома профсоюза медицинских работников, в свою очередь, привел количественные показатели: собрания и митинги состоялись в 147 организациях, в них участвовали 4409 человек, выступили 362 медика.
236
Получается так, что по 2-3 оратора на каждом собрании. Не больше. Ученый совет медицинского института поставил задачу: «добиваться, чтобы ошибки не перерастали в преступные дела»1.
В обкоме решили, что дело буксует. Заведующая административным отделом 3. Семенова (она курировала и медицину, и правоохранительные органы) накладывает резолюцию на официальную бумагу, поступившую из облздравотдела: «Ничего такая информация не дает. Никаких мероприятий по улучшению работы и повышению бдительности», — и принимается за дело сама2. Она готовит «Справку о крупных недостатках в областной клинической больнице», в которой скрупулезно подбирает факты неудачных операций, неверно поставленных диагнозов, перечисляет еврейские фамилии виновников и формулирует выводы:
«Вся эта семейка помогает создавать обстановку восхваления "особых дарований" т. Кац [главврача областной клинической больницы — О. Л.], работающего по принципу "не выносить сора из избы", за что пользуется особым вниманием и заботой со стороны главного врача. Административный отдел обкома партии просит обсудить на бюро обкома вопрос о серьезных недостатках в работе областной больницы и облздравотдела»3.
Просьбу приняли во внимание. 5 февраля 1953 г. Л. В. Кац был исключен из партии4. Его восстановят решением Комитета партийного контроля при ЦК КПСС ровно через полгода5. Милосердова сняли с работы, объявив ему строгий выговор с предупреждением.
Закончив с медиками, обком занялся кадрами. Официального решения, предписывающего увольнять евреев с руководящих постов, обнаружить не удалось. Возможно, его и не было. Что касается устных указаний, выраженных с полной прямотой или намеком, то их следы обнаруживаются в разных документах. Та же B.C. Хейнман рассказывает, что после того как ее мужа — начальника шахты освободили от должности, к ним на квартиру по поручению секретаря горкома пришел его друг доктор Кузовлев — объясниться:
237
«Товарища Губанова [партийного секретаря — О. Л.] недавно слушали на бюро обкома за кадры, где ему крепко попало, причем он получил установку от Молотовского обкома под любым предлогом снять с руководящей работы всех евреев, так как партия питает политическое недоверие к еврейскому народу, мол, они все шпионы и т. д. 1953 год, — продолжает Кузовлев, — будет годом изгнания всех евреев с руководящей работы, поэтому не отчаивайтесь, тов. Губанов здесь неповинен, такой поворот сейчас в национальной политике»1.
В архиве сохранились не датированные «Заметки к выступлению» инструктора обкома Стариковой, в которых директору сельскохозяйственного института Николаю Константиновичу Масал-кину ставилось в вину, что он не исполняет устного распоряжения обкома об увольнении двух заведующих кафедрами 3. М. Шапиро и М. П. Рабиновича:
«Товарищу Масалкину было сказано, чтобы он освободил институт от этих нечестных людей. Сразу этого было сделать нельзя (не было замены), и мы согласились с тем, чтобы они пока работали в институте, но при условии замены их в ближайшее время. Это обязывало т. Масалкина вести себя с ними так, чтобы можно было использовать любой случай, чтобы освободить этих людей. Тов. Масалкин такой линии не вел. <...> Тов. Масалкин хвалит Рабиновича на каждом шагу как лучшего лектора по вопросам организации сельхозпредприятий, и линии на подготовку его освобождения из института не видно»2. За Н. К. Масалкина взялась «Молодая гвардия», в которой был опубликован фельетон, обвиняющий директора в покровительстве «пойманных с поличным дельцов», но тот стоял на своем3.
Николай Константинович директором института был назначен совсем недавно, в 1951 году; до этого десять лет был на партийной работе, откуда ушел после унизительной проверки, выяснявшей, не были ли его родителя «крупными кустарями», не столовались ли у них колчаковские офицеры, не владела ли его дальняя родственница публичным домом. Хотя доказать ничего не удалось, на всякий случай заведующего отделом обкома передвинули в институт4.
238
Такой была обстановка в городе, когда партийная организация университета вновь вернулась к обсуждению лекции В. А. Павловича, а заодно с ней и поведения И. С. Ноя, В. В. Пугачева и В. Ф. Зудина. Те поначалу опасности не заметили и вели себя по-прежнему. В отличие от начальников цехов завода им. Калинина, к несчастью своему оказавшихся евреями, которые просто не пошли на собрания, посвященные разоблачению англо-американских шпионов, И. С. Ной не только на такое собрание пришел, но и выступил, проведя прямую линию между преступлениями «врачей-убийц» и «идеологическими ошибками т.т. Шахматова и Кислицина»1. Отвести удар, однако, не получилось.
Противники Ноя и Пугачева нашли ситуацию подходящей, чтобы свести с ними окончательные счеты. Тем более, что подоспела замена. На заседании ученого совета декан юридического факультета Кисли-цин вспоминает, что В. В. Пугачев является историком по специальности и уже поэтому «...не может руководить научной работой кафедры истории государства и права»2.
В конце ноября В. А. Павлович пишет заявление в ученый совет университета, забыв указать адресата в заголовке. Он сообщал в нем, что на юридическом факультете действует «семейно-приятельская группа», возглавляемая т. Ной, «который использует свое служебное положение в своих интересах. Поэтому эта группа (есть основание предполагать, что в нее входят представители других кафедр) намерена прибывающего научного работника включать в систему "семей-но-приятельских отношений" или, при удобном случае, осуществить расправу, если, конечно, этот работник не имеет отношения к ним. (т. Шахматов, Павлович, возможно, и другие)». Далее он потребовал от партбюро и ректората принять необходимые меры и пожаловался на то, «что т. Ной возводит на меня ложную политическую клевету, обвиняя в идейном отходе от марксизма»3.
Ученый совет заявление принял, но с решением торопиться не стал. Дело партийное, пусть бюро занимается. По заявлению В. А. Павловича, пригрозившего написать товарищу Сталину, в январе 1953 г. партийным бюро была создана комиссия для проверки
239
работы юридического факультета1. Работала она рука об руку с комиссией ученого совета. В соответствии с доброй университетской традицией партийная комиссия действовала без спешки, основательно: просматривала документы, читала научные отчеты и публикации, беседовала со студентами. В ее распоряжение были предоставлены новейшие технические средства — магнитофон. Как только начался П-й семестр, члены комиссии совета отправились на лекции. Пока комиссии собирала материалы, В. Ф. Зудина лишили путевки на курорт. Когда же он пошел в местком выяснить причины, В. П. Шахматов, ставший к тому времени полноправным членом этого органа, публично оскорбил его2.
На февральском партийном собрании В. Ф. Зудин был выведен из состава университетского бюро. В. П. Шахматов гремел:
«На факультете имеется группа лиц, которые тормозят и мешают работе факультета. В эту группу входят т.т. Пугачев, Ной, Гуревич и Зудин. [Это] организованная группа клеветников. <...> С целью расправы над неугодными им работниками организованно выступают с обвинениями в политических ошибках»3.
Преподаватель военной кафедры С. И. Капцугович публично напомнил И. С. Ною, что у того — в отличие от оратора — и родины-то нет.
В наиболее ударных местах аудитория аплодировала. Не вся, конечно. Кое-кто морщился. Начальник университетских мастерских С. Чусовитин позднее подаст реплику: «Приехал к нам тов. Шахматов. Тов. Пугачев пригласил его в гости. А Шахматов высмеял это гостеприимство здесь на собрании»4. Большинство, однако, придерживалось других взглядов. В решении собрания И. С. Пугачев, В. Ф. Зудин и И.С.Ной были названы «семейно-приятельской группой», деятельность которой нужно всесторонне проверить.
Через несколько дней после собрания И. С. Ной пришел в кабинет проректора по учебной работе Н. А. Игнатьева и изложил ему свое видение проблемы. Из записи, сделанной Игнатьевым по горячим следам и переданным им в комиссию по проверке юридического факультета, следует, что его собеседник не сложил оружие и каяться
240
не собирается. Он назвал доклад В. В. Кузнецова «тенденциозным, создавшим атмосферу нетерпимости в отношении тт. Ной, Пугачева и Зудина». Их не слушали и не хотели правильно понять их высказывания:
«Мы пишем заявления тов. Прасс, будем просить тов. Прасс лично принять нас для объяснения положения, создавшегося в университете. Тов. Пугачев ведет переговоры с корреспондентом газеты «Правда». На последнем партийном собрании в университете в выступлениях т. Шахматова и т. Капцугович были высказаны антисемитские взгляды, что политически неверно, а присутствующие на собрании не поправили этих товарищей, следовательно, согласились с ними. Мы (Ной и Пугачев) на протяжении работы в университете всегда боролись против низкого качества лекций отдельных преподавателей (Никиенко, Кислицин, Гилев и др.), ставили вопрос всегда остро, за что нас сейчас подвергают неправильной критике, прежде всего, со стороны т.Кузнецова В. В. Мы (Ной и Пугачев) боролись против ревизии трудов тов. И. В. Сталина со стороны Капцуговича и Павловича». В конце разговора И. С. Ной сообщил, что в Москве беседовал с дочерью тов. Вышинского, которая сказала: "Что же у Вас там, дураки, что ли сидят?"»
К Н. П. Игнатьеву зашел и Зудин, сказал, что он не еврей, и скоро все об этом узнают, и ушел1.
На угрозы следовало отвечать. И противная сторона нанесла упреждающий удар, применив старое проверенное оружие — советскую печать. 24 февраля 1953 г. в газете «Молодая гвардия» за подписями студента-юриста В. Богданова и корреспондента И. Фукаловой появился фельетон «Халтурщики», посвященный И. С. Ною и В.Ф. Зудину. Среди прочего в нем говорилось о том, что, «доцент Иосиф Соломонович Ной немало потрудился, чтобы перевести своего приятеля Зудина из Саратова». Оба преподавателя аттестовались «халтурщиками и нечестными людьми». Авторы фельетона заступались за декана, от которого указанные приятели «...грубо требовали не вмешиваться в "чужие" дела», любопытствовали, почему столь откровенная халтура в преподавании никого не возмущает, кроме студентов. Статья заканчивалась утверждением, что Ной и Зудин «не похожи на советских научных работников — воспитателей. Благодаря их ста
241
раниям на факультете царит затхлая атмосфера группировок, отнюдь не способствующая развитию критики»1.
В соответствии с советским политическим ритуалом критическая статья в прессе являлась необходимым основанием для служебного и партийного расследования и последующего наказания виновных. В. В. Кузнецов, зная, что этих людей голыми руками не возьмешь, решил серьезно проработать вопрос. Если верить заинтересованным лицам, речь шла о подготовке исключении И. С. Ноя и В. Ф. Зудина из партии2.
В марте закончила работу комиссия. В итоговой «Справке», датированной 15 марта 1953 г., указывалось на неправильное использование и извращение критики со стороны заведующих кафедрами т.т. Ной и Пугачева, которые по-настоящему не желают руководить работой кафедр, а также «...не осуществляют достаточного контроля и помощи в деле улучшения идейно-теоретического уровня лекций каждого преподавателя. <...> Т.т. Ной, Пугачев, Зудин, будучи связанными личными приятельскими отношениями, переносят эти отношения на деловую почву. <...> Они не критикуют друг друга и не вскрывают до конца причины и следствия ошибок тех товарищей, которые не критикуют их самих по принципиальным политическим вопросам. <...> Они не скупятся приклеивать своим критикам ярлыки "неспособный", "академик" и другие, приклеивают ярлыки: "политически вредная лекция", "разглашение государственной тайны", "политическая ошибка"»3.
Проверяющие посетили восемнадцать лекций и четыре семинарских занятия. Они нашли, что лекции т. Зудина страдают схематичностью, недостаточной аргументированностью, бездоказательностью, сдержанно похвалили лекции тт. Шахматова, Кислицина.
«Что касается лекций т. Ноя, то яркого представления о характере и качестве составить не удалось, так как членами комиссии была посещена лишь одна лекция. Общее впечатление от прослушанной лекции положительное, но имеются и недостатки»4. Иначе говоря, уни
242
верситетская комиссия подтвердила все без исключения обвинения Павловича и Шахматова, тем самым создав основания для принятия решительных организационных мер: исключения из партии и снятия с работы. Дальше в дело могли вступать иные инстанции. Противники И. С. Ноя и В. В. Пугачева были готовы отплатить им той же монетой.
И. С. Ной, как и обещал, отправил письмо на имя секретаря обкома, в котором обвинял В. В. Кузнецова в зажиме критике, а также в слабости к идеологическим уклонам.
В обкоме не спешили. Политическая ситуация после смерти И. В. Сталина оставалась неопределенной. Вплоть до 4 апреля не было ясно, как повернется дело врачей. Занимать какую-либо сторону в университетском споре казалось небезопасным. Заступиться за И. С. Ноя, а он еврей. Принять сторону партбюро, а оно примиренчески относится к идейным ошибкам. Лучше ждать.
23 апреля партийное бюро университета в расширенном составе приступило к обсуждению статьи «Халтурщики». Вместо 10-12 человек — в таком составе обычно заседало партийное бюро, — собрали втрое больше: членов комиссии, студентов-пятикурсников, сотрудников факультета. В самом начале заседания П. И. Хитров поинтересовался, почему оно проходит так поздно — через два месяца после публикации. В. В. Кузнецов ответил, что проверяли факты; не могли разыскать тов. Ноя. Потом выступали проверяющие, которые вновь указывали В. Ф. Зудину на методические недостатки его лекций, но отмечали и положительные стороны. Н. П. Игнатьев пояснил, как Зудин появился в университете. Спорили, являются ли лекции В. Ф. Зудина неудовлетворительными с методической точки зрения, «так как студенты не уловили содержания лекции», или все-таки удовлетворительными, хотя и с оговорками: «Первые вопросы освещал не по плану, прыгал с одного вопроса на другой». Пеняли на то, что Зудин экзамены принимает либерально: «Нельзя ставить отлично, если студент не отвечает на все вопросы билета». Об И. С. Ное позабыли. В общем, шло рутинное обсуждение без особого накала, пока не выступил студент-выпускник юридического факультета Владимир Трефилов. Перед тремя дюжинами преподавателей и студентов он произнес заранее заготовленную речь, написанную по всем правилам советского ораторского искусства. В протокольной записи она занимает более шести машинописных страниц. Текст речи заслуживает того, чтобы быть опубликованным, хотя бы с некоторыми пропусками. Преамбулу приведу полностью:
«Товарищи! У коммуниста нет другого места для исповеди, кроме собрания членов партии. У коммуниста не может быть двух
243
душ — одна напоказ, а другая про запас, у него должна быть одна, честная и прямая партийная душа. Замечательной особенностью принятого XIX съездом устава партии является то, что он с особой силой подчеркивает необходимость для члена партии быть искренним и правдивым перед партией. Согласно уставу, член партии не имеет права скрывать неблагополучное положение дел, проходить мимо неправильных действий, наносящих ущерб интересам партии и государства. Именно с этих позиций мы обязаны обсудить сегодня статью «Халтурщики» и дать партийную, политическую оценку изложенным в ней фактам, поскольку, разумеется, они будут признаны подтвердившимися. Мне хотелось бы предпослать своему выступлению слова А. Фадеева из его последней статьи по вопросам советской литературы, так как их смысл, на наш взгляд, подсказывает правильный путь, по которому должно идти обсуждение т.т. Зудина и Ноя, то есть главных виновников сегодняшнего заседания:
"Да, человека надо показывать всесторонне, в положительном и в недостатках. Да, мы знаем, что совершаются более или менее плохие поступки и хорошими людьми. Но важно видеть в человеке главное, важно правильно видеть стимулы поведения человека и как человек реагирует на свои поступки, и вообще смотреть на него с лица, а не сзади".
Подходя вот с этой меркой, я не могу отнести ни т. Зудина, ни т. Ноя к категории хороших людей. Само собой напрашивается вот такой вопрос: почему т. Зудин и т. Ной лишились всякого морального авторитета в глазах коммунистов университета, в глазах студентов юридического факультета? А то, что они не имеют этого авторитета, является несомненным фактом для тех, кто умышленно не затыкает себе уши и не закрывает глаза. Если сказать коротко, то тов. Зудин начал лишаться этого авторитета, благодаря плохому чтению своих лекций, а тов. Ной — благодаря тому, что он зазнался, возомнил себя слишком ученым человеком, стал очень много говорить и мало работать. Но с этого началась только потеря авторитета. А дальше тов. Зудин и т. Ной повели себя совершенно неправильно, окончательно потеряли к себе всякое доверие и уважение и как научные работники, и, что еще хуже, как коммунисты. Они, видимо, забыли, что патриотизм — понятие более широкое, чем готовность к самопожертвованию в прямой схватке с врагом, что патриотизм включает в себя еще честное, самоотверженное отношение к труду на благо общества, что патриотизм проверяется не только на патриотических речах, но прежде всего на патриотических делах в повседневной, будничной, черновой работе. И вот потому, что они забыли об этом, или пренеб
244
режительно к этому отнеслись, т.т. Ной и Зудин лишились авторитета в глазах окружающих, оказались в состоянии моральной изоляции и даже морального бойкота. Все это произошло значительно раньше, чем тов. Зудина вывели из состава бюро, все это произошло значительно раньше, чем появилась статья «Халтурщики». Эти факты — вывод т. Зудина из партбюро и выход в свет статьи «Халтурщики» явились лишь внешними выражениями тех глубинных процессов, которые происходили в среде партийной организации университета и в студенческой среде.
Теперь вернемся к существу самой статьи. Я считаю, что обсуждаемая статья является правильной от начала до конца. Если чего-то не достает этой статье, так это того, чтобы она называлась не просто «Халтурщики», а «Двоедушные халтурщики». Во-первых — тов. Зудин — не лектор с точки зрения методической. Если студентов что-нибудь заинтересовывает в лекциях т. Зудина, то это его беспомощность. Очень экспансивный в обыденной жизни, в бытовых отношениях, тов. Зудин являет собой пример вялости, ограниченности и полного неумения владеть аудиторией, когда он оказывается в положении лектора. (...) Во-вторых, было бы еще полбеды, если бы все дело заключалось в методических пороках. Вся беда в том, что лекции т. Зудина страдают политической тупостью (...) Известно, что если работник перестает расти политически, то он теряет перспективу и превращается в делягу — крохобора. Тов. Зудин стоит уже на этом опасном пути. В-третьих: беда была бы не столь опасна, если бы у тов. Зудина была бы хоть капля принципиальности и критического восприятия своих грехов; если бы тов. Ной честно и по-партийному относился к своим обязанностям зав. кафедрой, если бы на кафедре культивировалась научная критика, невзирая на лица, критика, проникнутая стремлением улучшить работу. Но ведь ничего подобного нет. Т. Зудина и т. Ноя связывает круговая порука во всех сферах их деятельности (...) Т. Зудин с усердием, достойным лучшего применения, оправдал надежды тов. Ноя. Он явился слепым, но к несчастью для тов. Ноя, не тонким орудием в его руках. (...) Тов. Зудин под собственный аккомпанемент на аккордеоне исполнял, кажется, уже вышедшую из употребления даже в уголовном мире «знаменитую» «Мурку». Вот политическое и моральное лицо т. Зудина (...) Перейдем к тов. Ной.
Во-первых, не вызывает никаких сомнений тот факт, что тов. Зудин попал в университет по инициативе т. Ноя. (...) Во-вторых, тов. Ной не может не видеть, а если все-таки не видит, то тем хуже для него, что тов. Зудин уж если не совсем — даже с точки зрения тов. Ноя — не
245
пригоден для преподавания в вузе, то грешит, по крайней мере, плохим качеством своих лекций. Но где, кто и когда слышал, чтобы тов. Ной критиковал тов. Зудина, хотя бы не с такой страстью, с какой тов. Ной критикует других, но хотя бы даже по шерсти, а не против шерсти? Нигде, никто и никогда в партийной организации этого не слышал. Наоборот, тов. Ной всячески выгораживает и защищает т. Зудина, применяя, как правило, активную оборону. (...) Это, товарищи, гипноз общественного мнения. Это нечестный прием. Но у нас есть противогипнозный иммунитет, называется он политической бдительностью, и Вам, тов. Ной, бросающему в реку массу мелких щеп, не скрыть от окружающих плывущее большое бревно. В-третьих, если раньше, в начале существования юридического факультета тов. Ной был скромнее и трудолюбивее, то со временем он зазнался и возомнил, что он безгрешен, как в научном отношении, так и в партийном отношении(...) Партия и государство дали возможность тов. Ною получить высшее образование, закончить аспирантуру, получить ученую степень кандидата наук. Чем воздает т. Ной за эту заботу? Первое — погоней за длинным рублем (...) Вспомните, как Вы (...) терроризировали студентов на экзамене по уголовному процессу, мучая и пытая их по нескольку часов, придираясь к малейшим оговоркам и оплошностям, искусственно создавая атмосферу нервозности и паники среди студентов. Делать из мухи слона, что касается других, и превращать слона в муху, что касается себя, — вот ваша тактическая линия, тов. Ной. Это ли не позорное лицемерие, это ли не отвратительное двуличие, спрашиваю я вас, тов. Ной? (...) Я считаю, что на юридическом факультете образовалась злокачественная опухоль (...) Необходимо (...) принять в отношении т. т. Ной и Зудина решение о проведении неотложной хирургической операции с применением самых современных инструментов партийной дисциплины».
Я встречал В. А. Трефилова на излете его партийной карьеры. Он тогда заведовал кафедрой политической экономии в Пермском политехническом институте. В памяти сохранилось немногое: серое с зеленоватым отливом пиджачное сукно, неяркий галстук, плотно сдвинутые губы, придававшие мясистому лицу всегда брюзгливое выражение, равнодушный взгляд из-под очков, аккуратно зачесанные назад поредевшие и посеревшие волосы. Лекции свои он читал, не отрываясь от конспекта. Этот образ исполнительного чиновника никак не соотносится с фигурой пламенного оратора, увлеченно цитирующего художественные тексты. Впрочем, время меняет людей.
Сам доклад заслуживает отдельного разговора. Он весь выдержан в сталинском стиле. Автор (или авторы) сначала предложил
246
систему координат. По одной оси расположил полярные значения: «хороший человек» — «плохой человек». По другой оси, перпендикулярной к ней: «честный человек» — «бесчестный человек». Создал поле. Нашел в нем точки для размещения главных персонажей доклада — мишеней для критики — в верхнем правом углу. Ной и Зудин — одновременно и дурные, и бесчестные люди. После этого к ним добавляются новые негативные определения: беспринципные, ограниченные, тупые, двуличные, лицемерные. Под готовые значения подвёрстываются эмоционально окрашенные повторяемые аргументы. Вне контекста они слабы. «Мурку» пел или студентов на экзамене гонял. Однако внутри очерченного поля они приобретают зловещий смысл. Докладчик использует фольклорный прием кумулятивности: ничтожный факт становится звеном в цепи событий, влекущих за собой моральную катастрофу. Повторы следуют за повторами, что резко усиливает эмоциональное воздействие речи на слушателей. Повторюсь и я. Это сталинский стиль: «всего пять или десять процентов истины тождественны целостной картине, чуть приметная, третьестепенная тенденция, прослеженная в ее гипотетическом развитии, "целиком и полностью" вытесняет вроде бы куда более массивные, весомые факторы, обреченные, однако, на регресс и уничтожение, а потому наделенные уже сейчас крайне зыбким онтологическим статусом»1.
Вот только имя Сталина упоминается в речи всего однажды, да и то в странном контексте. Хотел де Зудин связать тему графической экспертизы с трудом «Марксизм и языкознание», да только студентов рассмешил. Автор текста внимательно следил за газетами и приметил, что имя Сталина из них за месяц куда-то пропало. К слову, и других партийных имен нет. Есть ссылка на последний съезд, вернее, на устав, принятый по докладу Н. С. Хрущева. Но и его имя отсутствует. Всех классиков марксизма-ленинизма заменяет писатель Александр Фадеев. С его авторитетного высказывания и начинается речь. Текст аккуратно очищен от всех пропагандистских клише зимней кампании: «семейка», «семейно-приятельская группа», «безродные космополиты».
Поверить в то, что Владимир Трефилов так виртуозно владел сталинским стилем, столь же трудно, как и в его глубокое знание политической конъюнктуры. Так что остается тайной, кто писал этот текст, или хотя бы правил его. Для Павловича слишком гладко. Для Шахматова — чересчур литературно. Возможно, был кто-то третий — и
247
не обязательно из г. Молотова. Текст был тщательнейшим образом выверен, для создания таких конструкций нужно время. Может быть, именно по этой причине В. В. Кузнецов затянул обсуждение статьи.
Бесспорно, речь Владимира Трефилова была домашней заготовкой секретаря партийного бюро. Долгое обстоятельное выступление студента входило в сценарий. На заседаниях бюро не было обыкновения произносить долгие речи. Это было деловое собрание. В протоколах после фамилии ораторов обычно впечатаны две-три фразы. Не больше. И если бы Трефилов самостоятельно решил нарушить обычай, его прервали бы на первой же цитате. Этого, однако, не случилось. Получасовой доклад утомленные преподаватели выслушали до конца. Секретарь партийного бюро университета В. В. Кузнецов поддержал мнение студента:
«Партийная организация и ректорат давно должны были поставить т. т. Ноя и Зудина на свое место, но, к сожалению, не сделали этого. Мне кажется, что тов. Трефилов дал правильную политическую оценку фактам, изложенным в статье, и поведению т. т. Зудина и Ноя».
Ободренный похвалой В. Трефилов предложил исключить из партии т. т. Ной и Зудина за непартийное отношение к делу и неискреннее поведение на партийном бюро.
Затем предоставили слово приглашенным пятикурсникам и коллегам по факультету. Декан Кислицин поддержал мнение студента:
«Факты в статье изложены правильно. Я был на лекции тов. Зудина. Здесь Зудин сказал, что я якобы обвинил его в том, что лекция слишком политична. Это может сказать только дурак. <...> Лекцию по криминалистике нельзя превращать в примитивное изложение основ марксизма-ленинизма. <...> Факты в статье правильные».
Так же выступал и бывший декан Никиенко:
«Отдельная часть преподавателей юрфака зазналась, считая свои высказывания абсолютно истинными, мстя за деловую критику другим методом заушательской критики. Ной и Пугачев до сего дня считают себя непогрешимыми. <...> Я считаю статью "Халтурщики" правильной, а объяснения Ноя и Зудина неправильными, непартийными и не заслуживающими внимания».
Студенты были не так единодушны. Если одни из них — Зеленин, Коренченко, Овеснов поддержали тезисы основного доклада или даже развили их: «Тов. Ной занимается словесной эквилибристикой в духе буржуазных адвокатов. <...> У т. т. Ноя и Зудина крепка вот эта мелкобуржуазная сущность», то другие — Тарасов, Кудрин, Лумельский находили смягчающие обстоятельства: «Зудин может исправить свои
248
ошибки. <...> Зудин — молодой преподаватель. Он стремится читать хорошо, часто спрашивал у студентов о своих лекциях. Но если ему сказать о недостатках, то он очень болезненно реагирует на критику. <...> Богданов не всегда пишет приемлемые фельетоны. Студенчество осуждает часто его фельетоны. <...> Но т. Зудин старается».
От комиссии, проверявшей юридический факультет, выступил П. И. Хитров, повторивший основный тезисы мартовской справки:
«Могу сказать, что группа преподавателей, связанных приятельскими отношениями, на юрфаке существует (Ной, Зудин, Пугачев и Гуревич). Взаимоотношения этих товарищей носят земляческий характер. Эти отношения отрицательно сказываются на работе и в университете, и в факультете. <...> Ной принимал экзамены по 15-16 предметам. Пугачев также принимал по 15-16 экзаменов. Я считаю, что статья "Халтурщики" правильна и по существу, и по названию. Руководить в первый год 15-ю дипломниками и, как говорит Ной, без всяких затруднений, может вундеркинд».
Другие преподаватели были значительно более сдержанными в своих оценках.
Голованова: «Я считаю, что Ной и Зудин осознают всю критику в их адрес и сделают правильные выводы. <...> Выступлением тов. Тре-филова я сегодня впервые недовольна. У тов. Трефилова правильные мысли изложены не в корректной форме. Надо учиться корректно излагать свои мысли. <...> Но почему раньше никто из студентов-коммунистов не говорил о недостатках тов. Зудина?»
Лясс: «Я не могу согласиться с речью тов. Трефилова по тем же мотивам, что и Голованова. <...> Но заглавие заметки неправильно, хотя суть заметки верна. Злостной халтуры нет».
Ректор университета статью не одобрил: «По таким вопросам газете следовало бы выступать глубже. <...> Зудин не работает над повышением своей деловой квалификации. Ной и Зудин имеют между собой приятельские отношения, между ними нет принципиальной критики. Это тоже подтверждается. Это вопросы главные. В какой момент Зудин приехал и т. д. — это мелочи неважные. Если товарищи не поймут, не будут по-партийному относиться к делу, то будут приняты самые решительные меры. Это покажут ближайшие дни. Нельзя терпеть такое положение в университете».
Затем, по-моему, уже за полночь, предоставили слово Зудину и Ною. Первый оправдывался: «Я никогда не допускал мысли, что у меня есть такие недостатки, которые сегодня были высказаны студентами. В течение 15 лет пребывания в партии я не получал таких замечаний». Ной нападал:
249
«Кто дал право тов. Трефилову облить меня грязной клеветой? Остальные выступавшие принесли мне пользу. Меня даже мало критиковали. Видимо, я как-то отдалился от студенческой среды. Но это не от зазнайства. Этого я за собой не замечал, и мои товарищи тоже. Видимо, мне надо исправлять недостатки. Зудина можно было критиковать еще больше. Но я слаб в криминалистике. У Зудина страдает методика, и у Зудина неправильные отношения со студентами. Он называет студентов: Ваня, Петя и т. д. Это панибратство. Я с удовольствием принимаю справедливую критику. Я не халтурю. В отношения выступления тов. Трефилова. Он смешал меня и Зудина с грязью. Какое право, тов. Трефилов, Вы имели сказать, что я гонюсь за длинным рублем. Из студентов Вы один, тов. Трефилов, читали платные лекции по линии лекционного бюро. Вы, тов. Трефилов, не едете на Сахалин, а остаетесь заведующим учебной частью в университете. На каком основании Вы говорите, что меня выгнали из адвокатуры? Я выдвигал в партбюро тов. Зудина, тов. Виноградова и Вас, тов. Трефилов. Я еще раз повторяю, что я не халтурю. <...> Я узнал в редакции газеты "Звезда", что Шахматов написал на меня и других клеветническую статью. И только бдительность редакции "Звезда" помешала выходу в свет этой статьи. <...> Поэтому я с Пугачевым подал заявление о приеме нас секретарем обкома КПСС тов. Мельником, который сказал, что примет нас ближе к бюро обкома КПСС. Я собираюсь подать в суд на авторов статьи за клевету. Я считаю статью клеветнической, но критику здесь на бюро признаю, кроме двух-трех
злобных выпадов».
После выступил В. В. Кузнецов: «Правильно здесь критиковали коммунисты т. т. Ной и Зудина за то, что они нередко, страстно критикуя других, сами совершенно не воспринимают критику, обычно называя ее клеветой. Т. т. Ной и Зудин зазнались, перестали добросовестно, по-партийному относиться к делу, перестали прислушиваться к мнению коммунистов, и результаты не замедлили сказаться. <...> Т. т. Ной и Зудину ничего не оставалось в интересах дела и в личных интересах т. т. Зудина и Ноя сегодня сделать, как по-серьезному раскритиковать свои недостатки, признать их и дать партийной организации обещание трудиться над исправлением своих недостатков. Т. т. Ной и Зудин избрали другой, неправильный путь. А т. Ной даже встал на путь угроз. Это недопустимо. <...> Товарищам Ной и Зудину мешает во многом распущенность в дисциплине. Партийная организация и ректорат давно должны были поставить тов. Ноя и Зудина на свое место, но, к сожалению, не сделали этого. Мне кажется, что тов. Трефилов дал правильную политическую оценку фактам, изложен
250
ным в статье, и поведению т. Ноя и Зудина. Т. т. Ной и Зудин за свое неправильное поведение и отношение к делу заслуживают серьезного предупреждения, а т. Ной еще и наказания <...> Нужно разобраться с юридическим факультетом и навести там порядок». Ной ответил: «Я подал заявление в обком КПСС, где обвиняю в серьезных недостатках Кузнецова. Больше я говорить ничего не буду. Добавлю, что с тов. Кузнецовым у нас за последнее время отношения натянутые». Потом заседание прервали из-за позднего времени, чтобы вновь вернуться к обсуждению через день. В кратком постановлении записали: «партийное бюро считает, что критика в статье "Халтурщики" крупных недостатков в работе тов. Ноя и Зудина правильна» 1.
Новое заседание бюро началось спустя двое суток также в вечерние часы. Днем ректор подписал приказ, которым объявлял И. С. Ною выговор за неявку на работу в университет. Заседание было кратким и деловым. Никаких приглашенных, никаких долгих речей. Объяснения И. С. Ноя («я признаю обвинение меня в том, что я недостаточно контролировал работу Зудина»), объяснения В. Ф. Зудина («критика, которая была дана на бюро — это действительная критика»), настойчивые вопросы главным обвиняемым: признают ли И. С. Ной и В. Ф. Зудин статью правильной, или нет. Члены бюро умело расставляли ловушки. Не согласиться — значит, не признать критики, не подчиниться только что принятому постановлению, то есть совершить серьезное преступление против партийного устава. Согласиться — значит, признать себя халтурщиком, нечестным человеком. Такому не место в партии. Обвиняемые маневрировали, как могли: с критикой согласны, а со статьей — и особенно с ее названием — нет. Члены партбюро также колебались: «Нет фактов, подтверждающих халтурное отношение т. Зудина к своим лекциям». Спорили, сейчас ли освобождать И. С. Ноя от обязанностей заведующего кафедрой («когда Ной был рядовым работником, он к работе относился значительно лучше»), или повременить. В. Ф. Тиунов предложил «поставить на обсуждение вопрос о работе т. Ноя в качестве зав. кафедрой отдельно». Проголосовали. Приняли предложение ректора большинством в один голос.
Требование В. Трефилова исключить халтурщиков из партии также было отклонено по инициативе ректора: «т. т. Ной и Зудин многие свои ошибки признали, и у нас нет оснований для строгого взыскания». В принятом постановлении указывалось, что статья неглубокая
251
и поверхностная, но недостатки в работе т. т. Зудина и Ной критикует правильно, «партийное бюро предлагает тов. Зудину устранить отмеченные недостатки в работе и предупреждает, что при повторении их оно будет вынуждено поставить вопрос об освобождении тов. Зудина от работы в университете». Другой обвиняемый — тов. Ной «непартийно относится к критическим замечаниям, оторвался от коллектива, не уделяет внимания воспитательной работе среди студентов». В решении бюро не было ни слова о семейно-приятельской группе, или организованной группе клеветников. Только на бюро оба товарища вели себя неправильно1.
Процедура партийного расследования весьма любопытна и с точки зрения культуролога, настолько она многослойна и многозначна. Вот верхний уровень. Члены корпорации получили из прессы информацию о девиантных поступках своих сотоварищей, верифицировали сведения, обсудили в открытом дискуссионном режиме, насколько эти поступки противны признанным корпоративным ценностям и нормам. Установили готовность оступившихся товарищей исправить свое поведение и вынесли решение о санкциях, призванных восстановить корпоративное единство. Все совершенные коллективные действия соответствуют параметрам рациональной культуры: они целесообразны, формализованы, открыты для критики. Каждый акт документируется. Суждения соотносятся с нормативными документами. Однако под этими рационализированными практиками обнаруживается иной культурный слой. Начнем с того, что газетная информация не являлась новой. Те факты, о которых она сообщала, могли быть извлечены из непосредственного опыта — студенческого и преподавательского. О чем сообщала газета? О том, что некий старший преподаватель плохо читает лекции, а его непосредственный начальник мирится с этим положением. Для того чтобы узнать это, ни студентам, ни преподавателям не нужно было ждать фельетона. Тем не менее, только публикация в прессе придала повседневному знанию новый статус. Мы имеем дело с ситуацией, в которой печатное слово обладает абсолютным преимуществом по отношению к слову высказанному. Такое возможно, если за набранным типографским способом текстом скрывается некий трансцендентный авторитет, не подлежащий критическому рассмотрению. Иначе говоря, газетная строка есть не что иное, как цитация из священного писания или, точнее, продолжение некоего сакрально
252
го текста. Само расследование выстроено по канону средневековой мистерии. Участники скрыты под масками праведников и грешников. Первые — суть воплощение благодати. Они очищены от всех земных забот и привязанностей. Вторые олицетворяют пороки. Одни наделены правом обличать. Другим следует каяться. Поступки и тех, и других в равной степени подчинены ритуалу. Здесь нет места профанным рассуждениям, житейской прозе. На любое проявление чувств наложено табу. Илья Соломонович не мог сказать, что он просто пожалел израненного и изувеченного Василия Федотовича. Это было бы кощунственно. И еще. Действительные мотивы участников тщательно скрыты под покровом ритуальных фраз и жестов. Никто не сказал Ною, что ты нам просто надоел своими вечными придирками, обвинениями и походами по начальству. Да и сам Ной не скажет правду, для чего он без устали охотится на своих коллег. Может быть, и сам не отдает себе в этом отчета. Что в этом действе от современности, так это его театральность. Когда нужно усилить напряжение, на сцену выходит хор. Когда нужно добавить зловещей таинственности, хор исчезает. Все свершается за закрытыми дверями. Представляется, что именно традиционалистские практики обеспечивают действительный смысл всем этим бесчисленным заседаниям. Партийные товарищи, как и их несознательные ) пращуры, изгоняют беса, тем самым, стараясь себя очистить от гре-
хов и тем самым спастись, однако, не от адского огня, а от преследований жестокого безжалостного начальства.
Руководство университета (В. Ф. Тиунов, Н. П. Игнатьев, В. В. Кузнецов) надеялось на то, что напуганный И. С. Ной угомонится и прекратит разоблачительную кампанию. Партийное бюро и было призвано приструнить бузотера, не более того. Такое предположение может объяснить бросающийся в глаза диссонанс между грозными обличительными речами, исполненными прямых и скрытых угроз (Владимир Трефилов старался на славу), и сугубо мягким примирительным постановлением, не содержащим никаких партийных взысканий, только ) укоризны.
Схожую позицию занял и заведующий отделом школ и вузов Молотовского обкома партии Мадонов. Он сдал в секретариат Справку, вполне заслуживающую эпитета «каучуковая».
« Завязался такой узел, разбором которого партийная организация университета занимается в течение всей зимы и который требует своего разрешения».
С одной стороны, И. С. Ной, В. В. Пугачев, В. Ф. Зудин правы, когда критикуют ошибки В. А. Павловича.
I
■
253
С другой стороны, В. А. Павлович — кандидат наук, тянущий нагрузку за двух доцентов. «Спрашивается, почему нужно обязательно «разгромить» т. Павловича, исключить его из партии?»
С одной стороны, И. Ной со товарищи занимают принципиальную позицию по отношению ко всяческим безобразиям, творящимся в университете.
С другой стороны, во-первых, они сами далеко не без греха и в некоторых случаях бывают неправыми, во-вторых, «почему-то пренебрегают мнением партбюро, парторганизации», в-третьих, совсем недипломатичны, настаивая на хирургических мерах там, где можно ограничиться воспитательными, в-четвертых, «часто противоречат мнению подавляющего большинства коммунистов университета». Их обвинения В. В. Кузнецова в том, что он является главарем всех антипартийных элементов в университете, несостоятельны. «Тов. Ной поднимает в своем письме старые вопросы, давно решенные парторганизацией, об ошибках тов. Никиенко, Капцугович, Горового, но рисует их тоже далеко не точно и неизвестно почему приписывает их влиянию тов. Кузнецова, который в те времена был только членом партбюро». Еврейская тема, вновь ставшая неприличной, не затрагивалась вовсе. Вывод из Справки напрашивался сам собой: партийное бюро университета поступило правильно. Нужно мириться1.
8 мая 1953 г. состоялось еще одно совещание, в котором вместе с университетскими работниками участвовали секретари обкома.
Здесь нужно заметить, что в это время областные комитеты партии исполняли весьма специфические властные функции. Они ведали кадрами и отвечали за политическое воспитание населения. Эти обязанности, к тому же поставленные под сомнение реформаторскими проектами Л. П. Берии, позволяли секретарям проводить рабочее время в совещаниях подобного рода, выяснять, кто прав, кто виноват в толковании партийных текстов, копаться в служебных и семейных дрязгах, разбирать заявления многочисленных разгребателей грязи.
Когда же Н. С. Хрущев приказал партийным органам непосредственно руководить народным хозяйством («партийной работы в чистом виде не бывает.. Нам надо добиться такого положения, чтобы все наши партийные работники хорошо знали конкретные вопросы производства»), одними из первых пострадали молотовские руководители. Никита Сергеевич им устроил экзамен на знание агротехники и
254
уволил, обставив это все соответствующими процедурами, за то, что не получил от них вразумительного ответа, что же такое квадратно-гнездовой метод1.
Протокол совещания не сохранился. Из иных документов видно, что И. С. Ной и В. В. Пугачев потребовали строго наказать руководство партбюро за примиренческое отношение к антипартийной деятельности все того же В. А. Павловича, за потворство антисемитизму и травлю честных коммунистов. В свою очередь В. В. Кузнецов все эти обвинения отверг как беспочвенные и указал своим оппонентам на групповщину, нелояльное отношение к товарищам и недобросовестное отношение к работе, сославшись и на мнение партийного бюро, и на статью в областной газете.
Секретарь обкома И. Мельник открыто солидаризовался с воинствующими юристами, заявив, что они «ведут в университете принципиальную партийную линию, борясь с извращениями марксизма и недопустимыми высказываниями среди отдельных преподавателей, и обком партии в этом вопросе их полностью и безоговорочно поддерживает»2.
Компромисс не состоялся. Возможно, В. В. Кузнецов почувствовал себя лично уязвленным тем, что его протянутую для примирения руку бесцеремонно оттолкнули. Может быть, просто рассердился, услышав, в чем его обвиняют. Так или иначе, но он решился на действия, идущие вразрез с ожиданиями областного партийного начальства. Бюро внесло в повестку дня очередного майского партийного собрания обсуждение статьи «Халтурщики», хотя ни по уставу, ни по традиции не обязано было этого делать. В. В. Пугачев, видимо, ободренный долгожданной поддержкой обкома, подал заявление о приеме в члены партии из кандидатов. Партийное бюро под присмотром областных и городских функционеров обсуждало его заявление 14 мая. Среди участников были секретарь горкома и заведующий отделом обкома. В. В. Пугачева вежливо спрашивали: есть ли коалиции на юридическом факультете, в каких отношениях он состоит с т. Ноем, правильно ли его критиковали в газете. Он же, ссылаясь на мнение секретаря обкома И. Мельника, твердил одно: групп и коалиций нет; мы не являемся «халтурщиками», «на критику мы иногда реагируем болезненно, это верно». Выступил
255
рекомендующий: «Лекции тов. Пугачев читает хорошо. Почти закончил докторскую диссертацию. Общественные поручения выполняет добросовестно». Ему возразил Владимиров, бывший секретарь бывшего начальника Молотовского УМГБ, пострадавший вместе с шефом за неуклюжие махинации с обменом денег в декабре 1947 г. и не так давно восстановленный в партии: «на кафедре нет никакой документации. Это неверно и недопустимо. У тов. Пугачева неправильное отношение к критике. Я считаю, что есть приятельские отношения на факультете между определенной группой лиц». Трефи-лов держался прежней линии: «Я считаю, что тов. Пугачев — хороший лектор. Но он еще не созрел для того, чтобы быть принятым в члены КПСС. Я предлагаю исключить его из членов [так в протоколе — О. Л.] КПСС». Ректор, как и в прошлый раз, занял примирительную позицию: «У тов. Пугачева есть крупные недостатки, но ведь исключают за преступления. А тов. Пугачев преступлений перед партией не совершил. Поэтому я предлагаю принять его в члены КПСС». Секретарь партбюро с ректором не согласился: «На сегодня тов. Пугачев не созрел для того, чтобы быть принятым в члены КПСС. Я не за исключение, но я думаю, что тов. Пугачеву надо дать время подумать. Я предлагаю продлить тов. Пугачеву на один год кандидатский стаж». Стали голосовать. За прием подняли руки трое; за исключение — двое, за продление стажа на один год — четверо»1. По уставу решение бюро должно было быть утверждено собранием, тем самым, на котором коммунисты должны были обсуждать статью «Халтурщики».
В. В. Кузнецов не ошибся в своих расчетах. Он знал, как большинство партийцев относится к возмутителям спокойствия в университете, тем более к ревнителям марксистского благочестия. Партийное собрание поправило бюро. Оно примерно наказало т. Ноя, переведя его из членов партии в кандидаты. В иерархии взысканий следующим было исключение из партии. Собрание также отклонило заявление т. Пугачева и оставило его в кандидатах.
В. Трефилов характеризовал интеллектуальные возможности обвиняемых: «Тов. Ной — крикливый халтурщик. Это страшный болтун. Это человек средних способностей, раза в два способнее т. Зудина и раз в 10 менее способный, чем т. Пугачев», — и предложил исключить из партии и Ноя, и Пугачева. Владимира Владимировича — за дружбу с Ноем, «...который является нехорошим человеком». Мадо
256
нову стоило большого труда уговорить собрание оставить в партии И. С. Ноя и не выносить взыскание В. Ф. Зудину 1.
В июне персональными делами И. С. Ноя и В. В. Пугачева занялась вышестоящая партийная инстанция: Кагановический райком КПСС. Партбюро университета представило на них короткие однотипные характеристики, подписанные В. В. Кузнецовым. Об И. С. Ное сочли уместным сообщить следующее: «Будучи и. о. зав. кафедрой уголовного права, тов. Ной не обеспечивает надлежащего руководства работой кафедры, не уделяет внимания учебной и воспитательной работе студентов, непартийно относится к критическим замечаниям, оторвался от коллектива»2. О В. В. Пугачеве сказано несколько больше: «За время работы в Молотовском университете т. Пугачев читал курс лекций — история государства и права СССР, история государства и права, история гражданского права в России, осуществлял руководство дипломными работами студентов, читал курс истории СССР и спецкурсы. Тов. Пугачев В. В. систематически ведет научно исследовательскую работу. Однако тов. Пугачев имеет крупные недостатки по руководству работой кафедры; он не уделяет должного внимания развертыванию научно-исследовательской работы на кафедре, как среди научных сотрудников, так и студентов; на кафедре слабо развертывается критика и самокритика учебной и научной работы. Сам тов. Пугачев неправильно относится к критике. На что партийная организация неоднократно указывала ему. Тов. Пугачев принимает участие в общественной работе университета. Он являлся консультантом группы научных работников, самостоятельно изучающих материалы XIX съезда КПСС и труда И. В. Сталина "Экономические проблемы социализма в СССР". К выполнению поручений относится без должной инициативы»3.
И. С. Ной представил в свое оправдание очень толковые «Объяснения по поводу предъявленных мне обвинений», в которых пункт за пунктом все их отверг. Побочные заработки: «За последние два года я не прочел ни одной платной лекции». Прием экзаменов по 16 разным предметам. Это было в 1949-1950 учебном году, «...когда на факультете было лишь четыре преподавателя, в числе которых лишь один
257
кандидат юридических наук. <...> Никакой корыстной заинтересованности в приеме экзаменов у меня не могло быть, так как эта работа не оплачивалась». Недостаточная научная активность. «Я защитил кандидатскую диссертацию лишь в ноябре 1949 года. <...> Я еще не дорос до докторской» — и далее в том же духе. Высказал предположение, что с ними сводят счеты за принципиальную критику, к месту процитировав соответствующие слова секретаря обкома, заявил, что имела место интрига. «Секретарь парторганизации тов. Кузнецов на закрытом заседании партбюро сказал: "Мы их, то есть меня и Зудина, исключим из партии. Вышестоящие партийные органы их все равно восстановят, но зато Ной и Зудин прочувствуют". И. С. Ной оснастил свое оправдание рефреном: «Студент Трефилов, видимо, этого не понимает». Одновременно И. С. Ной самокритично признал, что ему не удалось перестроить работу кафедры и свою собственную в соответствии с требованиями XIX съезда КПСС, и в конце «Объяснений» попросил бюро райкома о своей «полной реабилитации»1.
В. В. Пугачев представил более краткую объяснительную записку, к тому же совершенно неразборчивую, несмотря на крупный почерк. Он скорее нападал, нежели защищался, ошибки не признавал, ни в чем не раскаивался, в общем, нарушал, как умел, неписаные нормы партийной этики. Райком утвердил решение партийного собрания и продлил кандидатский стаж В. В. Пугачеву на год «в связи с серьезными недостатками в руководстве кафедрой и неправильным отношением к критике по работе»2.
К И. С. Ною бюро Кагановического райкома отнеслось много мягче: «За допущение элементов бахвальства, слабое восприятие критических замечаний тов. Ной Иосифа Соломоновича предупредить» 3.
На газетные публикации полагалось отвечать. В июле 1953 г. В. В. Кузнецов писал редактору «Молодой гвардии»:
«За недобросовестное отношение к работе, непартийное отношение к критике своих недостатков и неискренне поведение перед партийной организацией решением собрания тов. Ной переведен кандидатом в члены КПСС. <...> Кагановический райком КПСС <...> счел возможным ограничиться в отношении его указанием на недостатки,
258
No comments:
Post a Comment
Note: Only a member of this blog may post a comment.